Решили мы однажды пойти в лес пострелять рябчиков. Охотники из нас были так себе, если учесть, что вооруженным Ваньке и Мишке недавно исполнилось по двенадцать лет. Но, почему бы и не поохотиться, если в домах того и другого ружья висят на виду, впрочем, как и у многих в деревне.

Стрелять ранее доводилось всем, кроме девятилетнего Сани. Мне пришлось взять его, потому что дома оставить было не с кем. Хорошо, что он никогда не ябедничал и не гундел, когда уставал, только смешно пыхтел.

Леха, старший в компании, был самый опытный стрелок. Ему уже было пятнадцать лет, и дед часто брал его с собой охотиться на козу, тарбаганов, зайцев и рябчиков. Дома ему дважды доверяли даже кабанов на побойках стрелять, и Леха не промазал.

Поскольку в нашем доме оружия не держали, а Лехе одному охотиться не разрешали, на пятерых оказалось всего два ружья, которые Ванька с Мишкой вынесли без особых хлопот. Правда, патронов нашли совсем мало, а пробираться к месту встречи пришлось, крадучись через огороды и покосы, чуть не ползком, чтобы случайно не заметили соседи.

Дойдя до речки, решили проверить ружья, чтобы на охоте уже точно знать, как целиться, хотя, если честно, всем просто хотелось как можно скорее стрельнуть. Быстренько нашли два нужных камня, поставили на них старые консервные банки и — с пятнадцати шагов один за другим прогремели первые выстрелы. Санька побежал за слетевшими банками, а Ванька с Мишкой, по-деловому, как заправские охотники, сначала продули стволы, вытащив пустые гильзы, а уж потом не без восторга стали рассматривать пробитые дробью мишени.

Мы с Лехой повторили «пристрелку», причем мне досталось более крутое Мишкино ружье, у которого ствол сам ломался и опускался вниз после сдвига вправо специального рычажка. После того, как патрон был вставлен, достаточно было ружье вскинуть особым образом, чтобы ствол снова встал на место без помощи рук. Такая перезарядка считалась лихой и стильной.

В банки мы тоже попали, а Саньке стрелять не дали. Да он и сам не хотел, боялся.

Движение к лесу продолжилось и, в какой-то момент Мишка вставил новый патрон, лихо взмахнул стволом вверх-вниз и по пролетающим диким голубям — щелк! Тишина. Осечка. Еще один взмах стволом и — снова осечка. Третья попытка — то же самое. Четвертая, пятая, шестая. Стрелок, уверенный в неисправности патрона, небрежно вскидывал ружье и щелкал курком, уже не целясь, направляя ствол то в небо, то в землю, то в сторону леса.

— Видно, порох отсырел, — Мишка в очередной раз нажал на курок, вдруг упершись стволом прямо в грудь Саньке — щелк! Тишина.

— Да хватит тебе ружье мучить! — не выдержал Леха, — боек испортишь. Но в это время над головами снова зашумела стая голубей, и в очередной раз щелкнул курок…

Бабах! — прогремело неожиданно и от этого громче обычного. Почему-то, ни один голубь не упал. Стрелок недоуменно хмыкнул и вытащил злополучный патрон.

— А-а-а! — протянул он, — пулей заряженный был, где же попадешь…

И вдруг осекся, потом побледнел и сел, обхватив голову руками. Через мгновение дошло и до нас. И только Санька, весело помахав улетевшим птицам, восторженно глядел на ружья, мечтая хотя бы дотронуться до них.

Он так и не понял, с чего это вдруг мы расхотели стрелять рябчиков и вернулись домой.

Раньше в деревне все держали овец. Поэтому летом имелось свежее мясо, а зимой теплые носки и варежки. Из овчины шили полушубки и шубейки, на овчинке теплее было спать в доме или ехать в санях. Вообще-то, в деревне овец зовут баранами и баранухами. Огромный баран с рогами — это «куцан». Их побаиваются даже взрослые.

В том году я перешел в четвертый класс. Где-то в начале июля к нашим родителям обратился деревенский чабан дядя Николай, который попросил один день приглядеть за баранами вместо него. Приглядеть должны были не родители, конечно, а мы с братом. Все легко согласились: во-первых, дядю Николая уважали, а во-вторых, он обещал за работу заплатить.

С утра около сотни животных под нашим водительством отправились в горы, где росла лучшая для них трава. Указав, где пасти, чабан уехал по своим делам, а мы с братом расположились по бокам отары и стали созерцать утреннюю красоту горной степи.

Высоченное голубое небо только-только стало нагреваться, в его куполе в разных точках парили несколько орлов и коршунов, трепыхались переливчатые жаворонки, изредка с шумом проносились стаи голубей и воробьев. На земле закипала отдельная степная жизнь: без умолка нарастало стрекотание кузнечиков и цивканье саранчи, с фырканьем взлетали куропатки, с беззвучным топотом и шорохом сновали муравьи и различные пауки, столбиками любопытничали пищухи и тарбаганы. В утренней свежести воздуха улавливалось многообразие запахов, которых нет ни в деревне, ни в лесу. Такой аромат стоит только в степи.

Животные продолжали увлеченно щипать траву, и мы решили тоже перекусить, но, скорее от нечего делать, чем от голода. Тем не менее, домашний хлеб, прошлогоднее желтоватое сало со свежими огурцами и луковым пером были съедены почти полностью, что подтверждало особый аппетит на природе. Жизнь казалась прекрасной, каникулы продолжались.

Однако позже начались трудности. После полудня все вокруг раскалилось зноем. Степной галдеж стих, наши животные стали сбиваться в отдельные группы и прятать головы в тени собственных тел, постоянно передвигаясь. Появились пауты (оводы). Любое облачко, закрывающее солнце хотя бы на мгновение, самое слабое дуновение ветерка несли облегчение и надежду всему живому.

Мы стали уставать от жары. Чай в бутылке давно закончился, приходилось все чаще рвать заячью капусту и утолять жажду ее сочными кислыми дольками. Всем становилось все хуже, но уйти в деревню баранам не позволяли мы, а нам одновременно чувство долга, стыд перед сверстниками и страх перед отцом. С трудом, но мы, все-таки, продержались до приезда чабана, который быстро отпустил нас домой, а сам погнал стадо в деревню.

Дома ждали протопленная баня, вкуснянный ужин с пряниками и конфетами, мамина улыбка и одобрительные взгляды отца.

Поздно вечером чабан принес и отдал плату за наш труд — ровно один рубль мелочью. Какими удивительно красивыми и ценными были эти первые, настоящим трудом заработанные, пятаки, «десятушки» и «двадцатушки»! На них можно было одному двадцать раз в кино сходить! Или купить целый килограмм сахара! Или спичек аж сто коробушек! А еще…

Мы с гордостью отдали этот рубль маме. Она лучше знает, на что потратить.

Пришло время, когда главную улицу нашей деревни, как часть Бичурского тракта, начали асфальтировать. Пока завозили камни и гравий, ровняли полотно и нарезали канавы, народ любопытствовал не очень — пыльно и шумно, по дворам заезжать-выезжать хлопотно. К тому же, сенокосная пора в разгаре, пришлось убирать камни, через канавы мостки налаживать.

Но вот специальная машина двинулась по дороге, выливая на нее одновременно несколько струй гудрона — совершенно черной, блестящей и вязкой жидкости, от которой несло жаром и запахом гари. Следом шли два грейдера, заваливая сначала жидкость гравием, а на обратном пути переворачивая эту смесь так, что через несколько заходов она превращалась в асфальтовый вал, который после выравнивания подлежал прикатыванию. Народ по всей улице подолгу стоял у ворот, дивясь на этот процесс рождения асфальтового чуда.

Ребятню, а особенно мальчишек, дорога тянула к себе как магнитом. Они заворожено наблюдали за самосвалами, лихо снующими по дороге и с грохотом сваливающими свой груз, многим удавалось прокатиться с добрыми водителями в карьер и обратно; облазили снизу доверху грейдеры во время стоянок, строя рожицы в зеркала их боковых лопат. Особое восхищение вызывала работа водяного катка.

Однажды и возле нашего дома рано утром гудрон был разлит на дороге и, к моменту появления нас на улице, уже слегка застыл в виде широкой, черной, блестящей полосы, еще не засыпанной гравием, не наступив на которую, нельзя было перебраться на другую сторону, чтобы встретиться с друзьями.

Друзьям в этот день я решил показаться непременно в новенькой школьной форме, приготовленной для первого класса нашей начальной школы. Серые полушерстяные брюки, такая же гимнастерка с золотистыми пуговичками, широкий ремень с бляхой и фуражка с кокардой входили в комплект этой формы, которая делала нас похожими на «суворовцев». К этому комплекту накануне были куплены желто-коричневые ботинки со шнурками, портфель, пенал и чернильница.

Желая, однако, поскорее выбраться на улицу, я решил похвастать только ботинками и, надев их на босу ногу, спрятав концы шнурков внутрь, стремительно рванул через дорогу…

Черная блестящая полоса с хищным коварством встретила наивную «жертву». Сначала один ботинок, а затем и другой плавно погрузились в гудрон и крепко им схватились будто клеем. Я растерянно и глупо растопырился в этой жуткой черной красоте, не имея возможности вытянуть обувь; босые ноги легко выскальзывали из нее, ведь шнурки не были завязаны. С помощью двух поданных палок мне самому удалось выбраться босиком на сушу, но все попытки вытащить ботинки оказались безуспешными. Так и остались они торчать на поверхности, а спустя полчаса пришли грейдеры, сделали свое дело и даже не заметили новеньких детских ботинок.

У нашей матери в шкафу висело красивое серое платье, в которое она наряжалась в праздники, надевая на талию широкий черный блестящий ремень с золотистой пряжкой. Я еще подумал в тот вечер: «Интересно, как этот ремень похож на гудрон!»

Было не больно — ремень широкий, да и мать не сильно старалась, любила она нас очень.

Чердаки в нашей деревне даже у современных домов именуют «вышками». Вероятно, так их стали называть первые служивые казаки, наблюдавшие за приграничными лесными распадками не только со сторожевых вышек, но и с чердаков жилых изб.

В детстве мы лазали по вышкам, играя в войну и прятки, подсматривая за жизнью деревни сверху и карауля приход взрослых, чтобы вовремя «смыться» по своим домам и местам.

На вышках хранилась масса предметов, помещенных туда хозяевами по разным причинам, главной из которых была — «а вдруг пригодится!» Старая посуда, поломанный инструмент, кожаные и металлические изделия к лошадиной сбруе, одежда, обувь и другое «добро» хранились по-разному: открыто, в мешках или сундуках, а также в жестяных банках из-под чая, завезенного когда-то китайскими контрабандистами. Ценное имущество скрывалось в запертых сундуках, открыть которые мальчишкам было не под силу, да и боязно. Бывало, что в земле, которая толстым слоем укрывала потолки для их утепления, находили деньги разных времен, и даже оружие.

В нашем доме, построенном совсем недавно, на вышке искать было нечего, поэтому мы с братом Колькой, все перелопатив под крышей у бабушки, помогали искать ценности сверстникам. Но ничего особенного не нашли.

Повезло нежданно-негаданно. Подвыпивший сосед дядя Ваня, очень любивший детей, сам предложил показать клад. На вышке их старого дома царили удивительный порядок и чистота, приятно пахло травами, домашние голуби с нежным воркованием тихо копошились в отдельном отсеке. За бревна под крышей были засунуты какие-то инструменты, на проволоке висели березовые и травяные веники, в полумраке виднелась пара ящиков. Дядя Ваня, приложив палец к губам, поманил нас в дальний угол, где стоял один из тех самых, заветных, окованных железом сундуков, заглянуть в которые еще никому из деревенских мальчишек не удавалось.

Затаив дыхание, мы наблюдали, как сосед вынимал и аккуратно укладывал на серое покрывало содержимое сундука. Разная ткань, цветастые платки с бахромой, женская одежда и черные ботинки лежали первым слоем и выглядели совершенно новыми. Затем, на другое покрывало были уложены мужская казачья одежда и сапоги, фуражка и две косматые папахи.

Наконец, было убрано третье покрывало и мы обомлели, увидев боевую шашку в серебристых ножнах и плетеную нагайку с резной рукоятью. Кроме того, на дне лежали завернутые в тряпицу две круглые медали и потемневший крест, а также фотография в рамочке под стеклом с изображением двух военных, одним из которых был отец дяди Вани.

— В детстве, — прошептал он, — я помню, как тятя винтовку разбирал и смазывал, как мать перед сном иногда деньги и бусы перебирала, потом куда-то все подевалось. Тятя закопал, наверное. Может и не дома вовсе, попробуй, найди! А вы теперь помалкивайте! — внезапно добавил протрезвевшим и суровым голосом, — а то нас всех расстреляют!

Но мы и не нуждались в таком предупреждении. Увиденное богатство хотя и впечатлило, но оказалось совершенно бесполезным — куда с ним? Это не игрушки, а серьезные вещи для взрослых людей. Да и взрослым теперь они не нужны. Разве что ткань на занавески пригодится!

Старики не всегда хотели поведать о спрятанном, а может быть, и не помнили уже, что и где было сокрыто: во дворе ли, на гумне, под полом или на вышке. А если клады и находились, то у взрослых болтать об этом не принято, а в детские сказки кто поверит?

К празднованию 300-летия нашей деревни был создан замечательный музей. Много экспонатов люди принесли. Не было только того, что обычно хранится на самом дне сундуков.

Опираясь на сучклявую палку и, скрестив ноги в ичигах, дед Еким сидел на скамейке у ворот и грелся на ласковом майском солнце.

Напротив его дома на скалистой горе мы играли в «войнушку», правила которой были проще некуда — одни прячутся, другие их ищут; — и те, и другие первыми раскрытые, считались «убитыми» и выбывали из игры. Победа зависела от искусства вояк бесшумно, незаметно передвигаться, а также маскироваться, используя особенности горы: каждый ее камень, холмик норы тарбагана, кустик золотарника и любую впадинку.

Меня в это раз «убили» в самом начале, потому что Витька своей неуклюжестью обоих выдал, надо было ползти подальше от него. Безрадостные, мы поплелись в штаб и тут Витька предложил:

— Ладно. Зато попить сбегаем. Пока всех найдут, успеем до дома.

— Ага. Только, давай, вон, у деда Екима попросим пить, от него все видно, не опоздаем.

— Ну, давай! — и мы, быстро сбежав с горы, пересекли дорогу и поздоровались со стариком, попросив воды.

— Попить? — переспросил он, — да, пожалыста! Зайдите в летник, там баушка Лида, — и, кивнув головой в сторону приоткрытой калитки, громко распорядился:

— Баушка!!! Ребятишек напои-ка!

Утолив жажду холодной колодезной водой из ковшика, мы вернулись к деду и пристроились на скамейке подле него.

— Дедушка! — поинтересовался я, — расскажи, как наша деревня появилась?

— Хм! — усмехнулся он. — Да откуда ж, внучек, здесь добру взяться? Всякие были, и беглые, и ссыльные, хватало варнаков. Видали на могилках чугунный памятник в виде домика? Дык там железными буквами написано: «Григорьев Г. Г. — безродный». Все думаю, если безродный, то какая такая родня ему такой памятник сварганила? Денег больших стоит в Петровске на заводе отлить, да ишо сюда привезти. Непростой человек был, может декабрист. Слыхали про таких?

— Не-а. А мама говорила, что мы от казаков пошли, от пограничников, — сказал Витька. Его мать учительницей работала, поэтому он много знал.

— Все верно. Больше-то у нас в деревне, конечно, людей добрых. Главные фамилии у нас какие?

— Хохловы, Симухины, Мироновы, — начали мы, — Поломошновы, Вакарины.

— А примечали вы, что замашки-то у всех одни, разговор и песни одинаковые, — продолжил дедушка Еким, — у баб наряды особые? Главное, живем мы дружно, вместе сено убираем, дома строим, дрова готовим. Вы всегда вместе играете. Если у кого свадьба, похороны, проводины, то вся деревня в этот дом помощь несет. Кто деньги, кто муку, кто масло, у кого что есть. Даже самый бедный последнее куриное яйцо принесет. Дык зато его семья потом в горе одна никогда не останется. Такой закон товарищества. Гуртом оно и батьку бить легче. А ишо оружия до революции полно было. Чуть не у каждого во дворе боевой конь, седло, сабля, винтовка, даже пики были, помню. Так что из казаков мы, да. Старики воевать далеко ходили. И нам пришлось…

Дед вдруг замолчал. А тут и нас позвали. Обе команды снова собрались в штабе под скалой.